Неточные совпадения
Малую часть земли, самую плохую, он раздавал внаймы, а десятин
сорок в поле пахал сам своею семьей и
двумя наемными рабочими.
Если же назначение жалованья отступает от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из института
два инженера, оба одинаково знающие и способные, и один получает
сорок тысяч, а другой довольствуется
двумя тысячами; или что в директоры банков общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих никаких особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается не по закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию.
— Это игрушка, — перебил его Левин. — Мировые судьи нам не нужны. Я в восемь лет не имел ни одного дела. А какое имел, то было решено навыворот. Мировой судья от меня в
сорока верстах. Я должен о деле, которое стоит
два рубля, посылать поверенного, который стоит пятнадцать.
— Эк, право, затвердила
сорока Якова одно про всякого, как говорит пословица; как наладили на
два, так не хотите с них и съехать. Вы давайте настоящую цену!
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет
сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Всё было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
— Н-да. Я, как слушал его, думал: «Тебе, шельме,
два десятка лет и то — много, а мне
сорок пять!»
Две комнаты своей квартиры доктор сдавал: одну — сотруднику «Нашего края» Корневу, сухощавому человеку с рыжеватой бородкой, детскими глазами и походкой болотной птицы, другую — Флерову, человеку лет
сорока, в пенсне на остром носу, с лицом, наскоро слепленным из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой, темной бородкой.
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились
две женщины, одна — старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая — лет
сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
— С-сорок
две тысячи, их ты! Среди белого дня! На людной улице-е!
Он был лет
сорока, с прямым хохлом на лбу и
двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались.
Два господина сидели в небрежно убранной квартире в Петербурге, на одной из больших улиц. Одному было около тридцати пяти, а другому около
сорока пяти лет.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. —
Сорок пять лет
два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
И действительно, в
два часа пополудни пожаловал к нему один барон Р., полковник, военный, господин лет
сорока, немецкого происхождения, высокий, сухой и с виду очень сильный физически человек, тоже рыжеватый, как и Бьоринг, и немного только плешивый.
Это был человечек с одной из тех глупо-деловых наружностей, которых тип я так ненавижу чуть ли не с моего детства; лет
сорока пяти, среднего роста, с проседью, с выбритым до гадости лицом и с маленькими правильными седенькими подстриженными бакенбардами, в виде
двух колбасок, по обеим щекам чрезвычайно плоского и злого лица.
Он сказал, что жил года
два в Москве, когда ему было лет четырнадцать, а теперь ему более
сорока лет.
Вот
две служанки суетятся и бегают около меня, как
две почтовые лошади, и убийственно, как
сороки, на каждое мое слово твердят: «Yes, sir, no, sir».
Круглым счетом истребляется зверями по человеку в
два дня; особенно погибает много китайцев, вероятно, потому, что их тут до
сорока, а прочих жителей до двадцати тысяч.
У самого подножия горы лежат домов до
сорока английской постройки; между ними видны
две церкви, протестантская и католическая.
Без дела сидели на нарах еще
две женщины, одна лет
сорока, с бледным худым лицом, вероятно когда-то очень красивая, теперь худая и бледная.
В каких-нибудь
два часа Привалов уже знал все незамысловатые деревенские новости: хлеба, слава богу, уродились, овсы — ровны, проса и гречихи — середка на половине. В Красном Лугу молоньей убило бабу, в Веретьях скот начинал валиться от чумы, да отслужили
сорок обеден, и бог помиловал. В «орде» больно хороша нынче уродилась пшеница, особенно кубанка. Сено удалось не везде, в петровки солнышком прихватило по увалам; только и поскоблили где по мочевинкам, в понизях да на поемных лугах, и т. д. и т. д.
— Ведь вам тогда после родителя вашего на каждого из трех братцев без малого по
сорока тысяч могло прийтись, а может, и того больше-с, а женись тогда Федор Павлович на этой самой госпоже-с, Аграфене Александровне, так уж та весь бы капитал тотчас же после венца на себя перевела, ибо они очень не глупые-с, так что вам всем троим братцам и
двух рублей не досталось бы после родителя.
Он вынул все из карманов, даже мелочь,
два двугривенных вытащил из бокового жилетного кармана. Сосчитали деньги, оказалось восемьсот тридцать шесть рублей
сорок копеек.
Копыта загремели по доскам, щелкнул кнут, и Петя, малый лет
сорока, рябой и смуглый, выскочил из конюшни вместе с серым, довольно статным жеребцом, дал ему подняться на дыбы, пробежал с ним раза
два кругом двора и ловко осадил его на показном месте. Горностай вытянулся, со свистом фыркнул, закинул хвост, повел мордой и покосился на нас.
Останавливались через каждые тридцать верст в деревенских избах, потому что с проселка на столбовой тракт выезжали только верст за
сорок от Р. Наконец за
два дня до семейного праздника достигли мы цели путешествия.
Как-то днем захожу к Ольге Петровне. Она обмывает в тазике покрытую язвами ручонку двухлетнего ребенка, которого держит на руках грязная нищенка, баба лет
сорока. У мальчика совсем отгнили
два пальца: средний и безымянный. Мальчик тихо всхлипывал и таращил на меня глаза: правый глаз был зеленый, левый — карий. Баба ругалась: «У, каторжный, дармоедина! Удавить тебя мало».
— Имение большое, не виден конец, а посередке дворец —
два кола вбито, бороной покрыто, добра полны амбары, заморские товары, чего-чего нет, харчей запасы невпроед:
сорок кадушек соленых лягушек,
сорок амбаров сухих тараканов, рогатой скотины — петух да курица, а медной посуды — крест да пуговица. А рожь какая — от колоса до колоса не слыхать бабьего голоса!
Даст под заклад
два рубля, вычтет вперед проценту в
сорок восемь копеек да еще отрабатывай ему в страду.
Хотя на каждые
сорок каторжных приходится три надзирателя — один старший и
два младших, но постоянно приходится видеть, как 40–50 человек работают под надзором только одного или же совсем без надзора.
«В начале моей деятельности, когда мне еще было 25 лет, пришлось мне однажды напутствовать в Воеводской тюрьме
двух приговоренных к повешению за убийство поселенца из-за рубля
сорока копеек. Вошел я к ним в карцер и струсил с непривычки; велел не затворять за собой дверей и не уходить часовому. А они мне...
— Кулики-сороки мало уважаются охотниками; я сам никогда за ними не гонялся и во всю мою жизнь убил не более
двух десятков.
Это от каждого золотника по
два рубля
сорок копеек за здорово живешь в карман к себе клали.
В нем, по глубокому убеждению всей семьи и всех соседей, заключались несметные сокровища, потому что Родион Потапыч «ходил в штейгерах близко
сорок лет», а другие наживали на таких местах состояние в два-три года.
— Да ведь ты сорок-то верст
две недели проползешь, Андрон Евстратыч. Ножки у тебя коротенькие, задохнешься на полдороге…
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь
сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни
два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.
Отряд считался разбитым наголову. Из
сорока тридцать семь было убито,
два взяты и один найден обгоревшим в обращенной в пепел хате.
Другой, очень недурно одетый мужчина лет
сорока пяти, промучив девушку часа
два, заплатил за номер и дал ей восемьдесят копеек; когда же она стала жаловаться, он со зверским лицом приставил к самому ее носу огромный, рыжеволосый кулак и сказал решительно...
— Да, я еду из З., где, по «достоверным сведениям», засело целое гнездо неблагонамеренных, и намерен пробыть до сегодняшнего вечернего парохода в Л., где, по тем же «достоверным сведениям», засело другое целое гнездо неблагонамеренных. Вы понимаете,
два гнезда на расстоянии каких-нибудь тридцати —
сорока верст!
Играла она
две вещи: унылый немецкий вальс Лаунера и галоп из «Путешествия в Китай» — обе бывшие в моде лет тридцать-сорок тому назад, но теперь всеми позабытые.
— Черт знает, насколько удобно вам теперь взяться за это! — нерешительно сказал доктор и вынул часы. — Теперь одиннадцать
сорок три, — поезд в
два пять, дорога туда — пять пятнадцать. Вы приедете вечером, но недостаточно поздно. И не в этом дело…
— Вот. Гляди — мне
сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был
два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе
сорок лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, — я теперь понимаю, что он на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он работал тридцать лет, начал работать, когда вся фабрика помещалась в
двух корпусах, а теперь их — семь!
На их игру глядел, сидя на подоконнике, штабс-капитан Лещенко, унылый человек
сорока пяти лет, способный одним своим видом навести тоску; все у него в лице и фигуре висело вниз с видом самой безнадежной меланхолии: висел вниз, точно стручок перца, длинный, мясистый, красный и дряблый нос; свисали до подбородка
двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались от переносья вниз к вискам, придавая его глазам вечно плаксивое выражение; даже старенький сюртук болтался на его покатых плечах и впалой груди, как на вешалке.
Разговаривая с ней за ужином, я вижу, как этот взор беспрестанно косит во все стороны, и в то время, когда, среди самой любезной фразы, голос ее внезапно обрывается и принимает тоны надорванной струны, я заранее уж знаю, что кто-нибудь из приглашенных взял
два куска жаркого вместо одного, или что лакеи на один из столов, где должно стоять кагорское, ценою не свыше
сорока копеек, поставил шато-лафит в рубль серебром.
Ученье началось. Набралось до
сорока мальчиков, которые наполнили школу шумом и гамом. Некоторые были уж на возрасте и довольно нахально смотрели в глаза учительнице. Вообще ее испытывали, прерывали во время объяснений, кричали, подражали зверям. Она старалась делать вид, что не обращает внимания, но это ей стоило немалых усилий. Под конец у нее до того разболелась голова, что она едва дождалась конца
двух часов, в продолжение которых шло ученье.
— Да; судите сами: огурцы
сорок копеек десяток, поросенок
два рубля, а кушанье все кондитерское — и не наешься досыта. Как не похудеть! Не беспокойтесь, матушка, мы его поставим здесь на ноги, вылечим. Вы велите-ка заготовить побольше настойки березовой; я дам рецепт; мне от Прокофья Астафьича достался; да утром и вечером и давайте по рюмке или по
две, и перед обедом хорошо; можно со святой водой… у вас есть?
— В жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, — ядовито проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием быть услышанною. Эта дама была лет
сорока, плотная и нарумяненная, в ярком шелковом платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал. Была она вдова статского советника, оставившего ей деревянный дом и скудный пенсион, но жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца
два назад, сделала визит первая, но та не приняла ее.
То были
два или три учителя, из которых один хромой, лет уже
сорока пяти, преподаватель в гимназии, очень ядовитый и замечательно тщеславный человек, и
два или три офицера.
Хотя в этом кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз
две — три слезинки), но истинного горя и сожаления ни в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича — женщины уже лет
сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела в силу того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и она ужасно этим дорожила и гордилась!
Икра-то прежде задаром была, потом, в начале реформ, ей цену
сорок копеек поставили, а тут вдруг —
два с полтиной фунт!
В один миг
сорок станичников отошли от толпы и разделились на
два отряда.